Брем Стокер.

                   

Брэм Стокер Скво^[1]

В то время Нюрнберг еще не был так известен, как сейчас. Ирвинг еще не сыграл своего Фауста, а само название ста­ринного города мало о чем говорило многочисленным любите­лям путешествий.

Наш с женой медовый месяц длился уже вторую неделю, и нам очень хотелось, чтобы к нашим странствиям по истори­ческим местам присоединился еще кто-нибудь. Тут-то нам и повстречался этот иностранец, который поразил нас, людей в общем-то довольно жизнерадостных, какой-то особой энер­гией и бодростью. Элиас П. Хатчисон был родом из города Истмейн, что находится в благодатной, но истерзанной вой­ной белых и индейцев Стране Кленового Листа. Он приехал в Европу – мы познакомились с ним во Франкфурте, на вокза­ле, – дабы насладиться красотами древних городов. Мы бы не осмелились подступиться к нему с нашей просьбой, если бы он сам не обронил как-то фразу о том, что путешествие в одиноч­ку превращает даже самого живого и активного человека в мрачного меланхолика, которому самое место в психиатриче­ской лечебнице.

Мы с женой задумали подвести его к сути дела исподволь, потихоньку, поэтому сначала сильно скромничали и туше­вались, боясь спугнуть его. Наконец, заговорили одновремен­но и с горячностью перебивая друг друга. Смешались, замолчали. Потом я решил продолжить, думая, что жена уже не заговорит, но – вот как бывает без репетиции – мой голос опять был перекрыт ее голосом!

Как бы то ни было, а уговаривать Элиаса П. Хатчисона долго не пришлось. Он стал нашим спутником, и выгоды этого события для нас обнаружились весьма скоро. Если, будучи предоставленным самим себе, мы частенько ссорились, то с появлением сдерживающего момента в лице американца мы, наоборот, стали использовать малейшую возможность, чтобы украдкой полюбезничать. Амелия говорила тогда, что впредь она будет советовать всем знакомым молодоженам брать с собой в свадебное путешествие третьего.

Итак, мы вместе отправились в Нюрнберг, по достоинству оценивая путевые заметки нашего нового друга и изумляясь его вкусу к приключениям, благодаря которому он казался нам порой выходцем из авантюрных романов. Кроме того нас забавлял его североамериканский вариант английского язы­ка. Иногда нам приходилось по душе то или иное нововве­дение, но в другой раз мы просто поражались тому, с какой легкостью он уродовал дивный язык Шекспира.

В своем плане осмотра достопримечательностей Нюрнбер­га мы оставили напоследок самый любопытный объект – ста­рый город, окруженный крепостными сооружениями. В день, назначенный для знакомства с ним, мы встретились на вос­точной стороне внешней стены и оттуда начали свой путь.

Старая крепость находилась на скале и возвышалась над городом, защищенная с севера глубокими искусственными рва­ми. Нюрнбергу посчастливилось – как, кстати, мало какому еще европейскому городу – ни разу не стать добычей вра­жеских орд. Его никогда никому не отдавали на разграбление и никогда не предавали огню. Поэтому он имел такой чистый первозданный вид. Фортификационные сооружения на протя­жении столетий почти не использовались, рвы со временем заросли чайными и фруктовыми садами, причем некоторые деревья достигли уже весьма внушительной высоты.

Жарясь под немилосердным июльским солнцем, мы про­хаживались вдоль крепостной стены и часто останавливались, чтобы полюбоваться на восхитительный ландшафт, который с такой высоты весь открывался нашим взорам. Особенно по­этично смотрелась зеленая равнина с голубыми пятнами хол­мов, на которой тут и там были живописно разбросаны дере­веньки со вспаханными полями и выгонами окрест. Совсем как на пейзажах Клода Лорэна.

Удивительно привлекательным выглядел с крепостной стены и сам город с его причудливыми старинными фронтонами, красными крышами шириной в акр, с расположенными по ярусам мансардными окнами. Справа от нас виднелись башни старого города, в ближе всего возвышалась мрачная Башня Пыток, которая считалась самым волнующим среди памятни­ков города. Из века в век переходили рассказы о знаменитой нюрнбергской Железной Деве, как примере наиболее утон­ченной жестокости, на которую только способен человек. Мы с самого первого дня здесь наводили справки об этом ужасе, и вот – дом Девы перед нами.

На одном из наших коротеньких привалов мы перегнулись через перила и заглянули в глубину рва. Перед нами раскры­лась пропасть в пятьдесят-шестьдесят футов, на дне которой залитый солнцем цвел сад. Жара была, как в духовке, воздух плавился и от этого сад словно плыл перед нами. По ту сторону рва в небо поднималась мрачная высоченная стена из серого камня. Справа и слева на поворотах она упиралась в басти­оны. Там же, соперничая в высоте с вековыми деревьями, возвышались и старинные дома, которых безжалостное обыч­но время только еще более облагородило.

Нас разморило, и мы уже не хотели никуда уходить с этого места. Мы неподвижно застыли, перегнувшись вниз через зем­ляную стену, на краю рва. Нам доставляло удовольствие смот­реть на умилительную картинку: внизу, нежась на солнце, лежала огромная черная кошка, а вокруг нее, играясь, прыгал крохотный и очень симпатичный котенок. Мать вертела в воз­духе хвостом, а котенок пытался поймать его лапками; когда ему это удавалось, она отталкивала его, и все начиналось сначала. С высоты наших пятидесяти футов это смотрелось на редкость забавно. Чтобы разнообразить игру котенка Элиас П. Хатчисон взял в руку небольшой камень.

– Смотрите! – сказал он весело. – Я кину камешек, и они будут думать: уж не с луны ли он свалился? Вот увидите: будет потеха!

– Осторожней! – предупредила его моя жена. – Вы мо­жете угодить прямо в малышку!

– Только не я, мэм, – уверенно ответил Элиас П. – В меткости мне позавидовал бы сам Робин Гуд. Клянусь, малыш даже не заметит. Хотите пари? Нет? Ладно, смотрите. – Не­сколько секунд он прицеливался, взвешивая камень на руке, и потом, сильно размахнувшись, послал его вниз. Кошка с котенком в тот момент были у самого подножья стены рва, и поэтому мы не могли видеть точку приземления камня, так как для этого пришлось бы слишком рискованно перегибаться вниз. Мы не видели места падения камня, но по хлюпающему звуку, долетавшему до нас, с ужасом поняли, что снаряд по­пал прямо котенку в голову!.. Под ударом череп малыша раскололся, как орех, и из его глубин на свет брызнули его ма­ленькие мозги… Черная кошка прыжком выскочила на место, откуда можно было посмотреть наверх, и сверкнула на Элиаса П. Хатчисона огнем своих зеленых глаз. Затем она бросилась к котенку, который лежал на земле неподвижно, если не счи­тать подрагивания его маленьких лапок. Из огромной раны струей растекалась кровь. С пронзительным вскриком – так кричат люди – кошка стала вылизывать рану. Нам было слыш­но, как ужасно она стонет. Поняв, наконец, что котенок умер, она, вся измазанная мозгами и кровью, опять подняла на нас свои наполненные болью и ненавистью глаза. Я никогда не забуду этих глаз и этих взглядов – столько в них было чувст­ва!.. Неподвижно глядя на нас, она то и дело оскаливала белые зубы, на которых была кровь убитого котенка. До нас долетел неприятный звук – она царапала землю длинными когтями. Вдруг она совершила отчаянный прыжок вверх по стене рва – видимо, с целью достать до нас, – но высота была большая и, на миг зависнув в воздухе, кошка упала вниз. К ее ужасному облику добавилось еще и то, что она упала прямо на котенка и измазалась еще больше.

Амелия едва не падала в обморок, и я был вынужден подх­ватить ее за плечи и отвести от стены. Поблизости, под сенью раскидистого платана, была поставлена скамейка, и я усадил жену на нее, чтобы она пришла в себя. Затем я вернулся к Хатчисону, который стоял, не двигаясь, на краю рва и не мог оторвать глаз от завораживающего вида разъяренной кошки. Когда я подошел, он, не глядя в мою сторону, заговорил:

– Вряд ли я когда-либо еще видел столь свирепое сущест­во. Может быть, только… – Он поморщился и продолжил, нисколько не заботясь и не уважая чистоту истинного англий­ского языка: – У апачей была скво, а у меня был приятель. Индейцы звали его – Заноза. Он был полукровка, хоть внеш­не выглядел совсем как белый. Однажды во время набега он выкрал у этой скво ее ребенка. Ее саму пытали на огне, а ублюдка он… Он убил его. На ее глазах. Она тогда еще как-то странно на него посмотрела. Нет, она не выла от горя! Она только посмотрела на него… Всего один взгляд!.. Ведьма три года охотилась за Занозой, а когда воины сграбастали его и передали ей… Знаете, никто так ловко не пытает, как апачи… Человек умирает долго… Я видел ее лицо, когда убивали ее сына – вот точно такое же, как и у этой кошки. А потом я видел, как она улыбалась. Я поспел в их лагерь как раз в тот момент, когда Заноза испускал дух. Она стояла рядом и улы­балась!

Я его не оправдываю. То, что он сделал с ее ребенком… После этого я ни разу не сел с ним за один стол. Но в когтях той скво он искупил свою вину на тысячу процентов! Я взял на память кусочек его кожи… Там их много валялось. Вот он! – С последними словами он запустил руку внутрь своего жилета и извлек оттуда небольшой бумажник из темной высушенной кожи.

Пока он говорил, кошка все не оставляла своих попыток добраться до нас. Но стена для нее была слишком высока, и она каждый раз, на миг повиснув в воздухе, падала вниз. Поначалу она прыгала с места, но потом стала разбегаться несколько футов по ровной поверхности и пытаться вскараб­каться по стене. Ей было, наверно, больно падать, но она после каждой неудачи с удвоенной силой повторяла прыжок. Скоро на нее уже невыносимо было смотреть – так ужасен был ее вид.

Хатчисон был в общем-то добрым человеком. Мы с женой несколько раз имели случай убедиться в этом. Он всегда помо­гал людям и животным. Ему тоже тяжело было переживать случившееся. Он сочувствовал кошке, если так можно го­ворить об убийце ее котенка.

– Эй! – крикнул он. – Ты обезумела, бедняжка! Пойми – это произошло случайно! Твоего малыша все равно уже не вернуть, сколько бы ты ни бесилась! Я не хотел, как ты не понимаешь! Я и за тысячу не сделал бы этого нарочно! – Он повернул свое лицо ко мне и обронил: – Этот случай лишний раз доказывает, до каких глупостей можно дойти, когда чело­век решает поиграть. Будь я проклят, что взял тот камень! Послушайте, полковник, – сказал он, глядя на меня. Он пос­тоянно наделял меня какими-то высокими титулами, каких я не имел. Наверно, у них в Америке все так делают. – Я надеюсь, ваша жена не обиделась на меня за это? Я не хотел, ведь вы понимаете.

Он подошел к Амелии и стал извиняться, смущенно пере­минаясь с ноги на ногу. Моя жена была женщина очень до­брая, поэтому она заверила Элиаса П. Хатчисона, что по­нимает, что он совершил это случайно. Затем мы все вместе снова подошли к краю рва.

Кошка сидела готовая к очередному прыжку и, видимо, поджидала, пока Элиас П. опять покажется в поле ее зрения. И действительно: как только мы показались на краю рва, она тут же высоко прыгнула, издав при этом ужасающий звук. Ее ненависть казалась бы смешной в силу своей гротескности, если бы не была искренней. Она уже не пыталась взобраться вверх по стене, а только прыгала, рассчитывая, видно, что ее крыльями будет ненависть к людям. Амелия некоторое время широко раскрытыми от ужаса глазами неподвижно смотрела на кошку, а потом сказала, обращаясь к Элиасу П.:

– О! Остерегайтесь! Это существо непременно убило бы вас, окажись оно здесь. Посмотрите на его глаза – это глаза убийцы!..

Он заставил себя рассмеяться, и мы уловили в его смехе эту принужденность.

– Простите меня, конечно, мэм, – сказал он, – но я не мог удержаться от смеха при ваших словах. Человек, который за свою жизнь завалил не одного медведя и прикончил не одного краснокожего, должен остерегаться кошки!

Как только кошка услышала, как Элиас П. смеется, пове­дение ее изменилось. Она перестала пытаться достать нас свои­ми отчаянными прыжками, отошла к неподвижно лежавшему котенку и стала вылизывать и ласкать его, словно он был еще жив.

– Смотрите, – сказал я. – Стоило нашему другу пока­зать себя настоящим мужчиной, и кошка, несмотря на всю свою звериную злобу, подчинилась ему и поняла бесплод­ность своих устремлений!

– Как та скво, – был ответ Элиаса П. Хатчисона, когда мы наконец тронулись дальше вдоль внешней крепостной стены. – Когда я пришел отомстить за Занозу, она смирилась со своей судьбой.

Время от времени я подходил к краю рва и видел, что кошка следует за нами. Поначалу она постоянно возвраща­лась к мертвому котенку, но мы удалялись от того печального места и кошке пришло время выбирать между нами и котен­ком. Тогда она взяла его в зубы и потом уже не отставала от нас. Некоторое время мы не обращали на нее внимания, а потом вдруг увидели, что котенка больше с ней нет. Видимо, она спрятала его в какой-нибудь норке, каких было множест­во в стене рва.

Тревога Амелии росла с каждой минутой, упорство кошки приводило ее в отчаяние, и она еще не раз предупреждала Элиаса П. Но тот все смеялся и наконец сказал:

– Я скажу вам так, мэм! Нечего беспокоиться об этой кошке. Меня не так-то просто взять! – С этими словами он выхватил из жилета пистолет. – Если она вам мешает, я пристрелю ее прямо здесь! Прямо сейчас! Полиция не посмеет косо взглянуть на гражданина Соединенных Штатов! – Он перегнулся через край стены рва, но кошка, заметив, что в руках он что-то держит, тут же отступила подальше, скалясь и тихо рыча, а потом и вовсе скрылась в огромной клумбе с пышными цветами. Он обернулся к нам. – Если эта кошка не поймет наконец, в какую кашу она лезет, я клянусь, что солнце для нее сегодня погаснет навсегда! Самое лучшее для нее сейчас, это вернуться к своему мертвому малышу и отпеть его, как это полагается!

Амелия больше не разговаривала с Элиасом П. о кошке, неприятно пораженная его угрозами убить ее из-за нее. Мы продолжали наш путь и вскоре перешли ров по маленькому деревянному мостику, сразу за которым начиналась неровная мощеная дорога, ведшая прямиком к пятиугольной Башне Пыток.

Переходя по мосту, мы не могли не посмотреть вниз и, если откровенно, очень надеялись, что кошка больше не преследу­ет нас… Увы! Она шла за нами по пятам. Увидев, что мы смотрим на нее, она вновь показала зубы и несколько раз попыталась достать нас прыжками на мосту, так как он был несколько ниже, чем стена рва. Однако ей это не удалось, а Хатчисон, глядя на нее, все смеялся.

– До свиданья, девочка, – говорил он, махнув ей рукой. – Прости мне, что я так разозлил тебя сегодня, но ничего! Скоро ты придешь в себя. Всего!

Через минуту мы прошли под сводами высокой арки и вступили через массивные ворота на территорию старого горо­да.

Когда мы оказались в этом сказочно красивом, дышащем историей месте – правда там находились и совсем новые пос­тройки, которые, впрочем, не заслоняли старой доброй го­тики, – мы почти забыли о неприятном утреннем происшест­вии. Чего стоила одна только древняя липа, стоявшая у ворот. Ее возраст по самым скромным подсчетам был равен девяти столетиям. Этот грубый и огромный ствол знавал не один десяток поколений жителей Нюрнберга. Вид, который откры­вался отсюда на город, его разнообразные звуки и разноликие образы, заставлял преисполниться особым чувством причаст­ности к красоте и совсем позабыть о бедной кошке и ее котен­ке. Каждые четверть часа жаркий воздух сотрясался боем ку­рантов. Эти стены видели сотни пленников, которым Желез­ная Дева навсегда заслоняла собой жизненный свет…

Мы были первыми туристами в тот день, которые поже­лали осмотреть Башню Пыток. Во всяком случае так нам сказал хранитель этого музея. Поэтому мы имели в своем распо­ряжении кучу времени, чтобы насладиться осмотром этого диковинного и легендарного места. Никто нас не подгонял и не торопил, как было бы непременно, пойди мы в Башню в соста­ве туристической группы. Старик-хранитель рассматривал нас как источник единственного своего дохода на сегодня и поэто­му всячески предупреждал все наши желания.

Башня Пыток действительно выглядела на редкость угрю­мо, несмотря на то, что к тому времени в ней побывали уже тысячи людей в качестве мирных туристов, наслаждающихся жизнью, а не несчастных заключенных, единственной мыс­лью которых было вымолить у бога легкую смерть и не попасть в объятия Железной Девы. На всем лежала пыль веков, а в темных уголках таились тайны жестокостей и зверств, кото­рые творились здесь.

Первая комната на самом нижнем ярусе Башни, куда мы сначала зашли, не производила в общем жуткого впечатле­ния, как ожидалось. Она была почти полностью погружена в темноту. Даже солнце, ворвавшееся было туда через откры­тую дверь, потерялось в толщине стен и монументальности потолка, и осветило лишь грубый каменный пол и огромную деревянную тумбу посередине, всю покрытую пылью и смут­ными бурыми пятнами. Если бы стены умели говорить, они многое смогли бы рассказать о появлении этих пятен, о воплях ужаса и боли, раздававшихся здесь на протяжении столетий.

Мы были рады покинуть эту комнату и подняться вверх по узкой деревянной лестнице. Впереди шел хранитель. Он скоро открыл перед нами какую-то дверь, и оттуда показался до­вольно тусклый свет. Мы прошли мимо зловонного факела, воткнутого в специальную подставку в стене, и через арочный вход оказались в другой комнате. Амелия прижалась ко мне настолько сильно, что, казалось, я мог ощущать биение ее сердца. Я не удивился тому, что она так испугалась – комната располагала к таким чувствам. Здесь света было несколько больше, чем внизу, и мы смогли рассмотреть всю ужасную обстановку средневековой жестокости. Пожалуй, единственными людьми, которые могли радоваться этой комнате, были ее строители. Они потрудились на славу, и ни один палач не мог бы пожаловаться на то, что ему чего-то не хватает здесь. Окна были высокие и очень узкие, наподобие бойниц – такие были и во всей крепости. Мы, хоть и знали, что это было характерно для средневековья, все же подивились, как жили люди при таком освещении. Впрочем, в этой башне не жили – в ней умирали. Щели-бойницы были прорублены настолько высоко и в таких толстых стенах, что как бы мы ни старались, не смогли бы увидеть и клочка неба. На подставках и просто на полу в относительном беспорядке размещались всевозмож­ные подручные средства палача. Короткие мечи, в том числе и двуручные с широкими лезвиями. Рядом располагались бло­ки – на них подвешивали несчастных. Специальное приспособление, куда валили осужденного, связывали его, а через отверстия в деревянной крышке прокалывали его тело иглами или спицами. По стенам лежали такие инструменты, что при одном их виде уже становилось жутко. Стулья с шипами, на которых заключенные медленно умирали от невыносимой бо­ли. А на стульях и кушетках с тупыми выпуклостями пытка продолжалась еще дольше: боль не была острой и нарастала в истерзанном теле постепенно, сводя человека с ума. Пыточ­ные блоки, пояса, башмаки, перчатки, воротники – все рас­считывалось на утонченные истязания. Стальные шлемы, по­ловинки которых имели возможность сжиматься, миллиметр за миллиметром раздавливая череп. Огромные шестерни, на­подобие часовых, с противоположным ходом, между которых ставился несчастный; гильотинные ножи, цепи, колодки, же­лезные обручи и так далее. При помощи всех этих приспособ­лений нюрнбергская власть подавляла уголовные и полити­ческие кризисы.

Амелия была бледнее смерти, но, к счастью, еще держа­лась на ногах. Немного забывшись, она присела было на пы­точный табурет, чтобы передохнуть, но сразу же с диким вскри­ком вскочила. Мы с Хатчисоном притворно погоревали о том, что пытка удалась в отношении платья моей жены – оно было испачкано пылью. Американец подкрепил шутку звонким сме­хом.

Наконец мы прошли в главную комнату – жилище Же­лезной Девы. Там мы и увидели этот пыточный станок. Он был установлен в центре комнаты, и больше в ней ничего не было.

Это была грубо сработанная женская фигура, похожая фор­мами на виолончель. Чтобы стало понятней, я сравнил бы эту фигуру с фигурой жены знаменитого Ноя, что пережил потоп на своем ковчеге. Правда, Железная Дева не могла похва­статься – в этом было неоспоримое преимущество миссис Ной – ни тонкой талией, ни rondeur^[2] бедер. Мастер, отли­вавший Деву, видно, не очень-то старался придать ей привле­кательность. Особенно это можно отнести к лицу фигуры, которое весьма отдаленно напоминало женское. Станок сна­ружи был густо покрыт ржавчиной и пылью. На передней стороне туловища было укреплено кольцо, от которого тянул­ся шнур к блоку, а тот в свою очередь был прикреплен к деревянному столбу, удерживавшему всю фигуру в положе­нии стоя. Натянув шнур, хранитель продемонстрировал, что передняя часть туловища Девы может открываться, как дверь. Он открыл ее, и мы заглянули внутрь. Металлические стенки оказались весьма толстыми, и в чреве Девы оставалось еще достаточно места, чтобы поместить туда пытаемого. Сама дверь также была очень массивна, и хранителю пришлось прило­жить все силы для того, чтобы открыть ее. Дверь, видно, и была задумана тяжелой, чтобы, как только натяжение шнура ослабнет, она сама собой – под давлением своего веса – захлопнулась.

Внутренность была сильно изъедена ржавчиной, но мы не поверили, что такие дыры появились сами собой. И мы ока­зались правы! Со слов хранителя мы узнали, что эти отверс­тия тоже были частью дьявольской жестокости, которую оли­цетворяла эта махина. Предполагалось, что, закрываясь, дверь увлечет за собой установленные там же острые толстые иглы, которые, пройдя сквозь эти отверстия, проколют жертве глаза, а затем сердце и внутренние органы! Последних объяснений хватило моей бедной жене, и она упала в обморок. Я едва успел подхватить ее на руки и отнес вниз на скамейку. Она была крайне потрясена, а когда вскорости у нас родился сын, то мы обнаружили у него на груди большое и неправильной формы родимое пятно. Мы были уверены, что это след того дня, когда мы познакомились с нюрнбергской Железной Де­вой.

Жена моя скоро пришла в себя, и мы вернулись в комнату Железной Девы. Там стоял наш друг Хатчисон, с филосо­фическим видом глядя на пыточный станок. Он обернулся на нас и выдал плод своих размышлений, снабдив его витиева­тым вступлением.

– Я тут думал, пока мадам приходила в себя от испуга, – заговорил он. – Люди привыкли выпивать, и от этого их чувства сильно притупились. Мы уже перестали переживать сильные ощущения. Даже стоя у позорного столба в лагере апачей и зная, что сейчас придет конец, мы перестаем боять­ся. Это неинтересно. У Занозы была возможность проверить свои эмоции, когда он попал в лапы той скво. Я видел это из кустов. Я даже где-то завидовал ему. Сейчас вот вы, мадам, тоже показали нам, что такое нервы. А терять чувствительность нервов человеку непозволительно, ведь во многом от этого он и человек, а? Так вот. Я, пожалуй, залезу на пару минут в эту красавицу… Только чтобы испытать на себе, что чувствовали те, кто окончил в ней свои денечки.

– О, нет! Нет! – вскрикнула Амелия. – Ни в коем случае! Это ужасно!

– На самом деле, мэм, для пытливого ума в этом нет ничего ужасного. В свое время я побывал в различных пере­делках. Однажды в Монтане я провалялся целую ночь, при­давленный убитой лошадью, а вокруг меня бушевал пожар. Пожар в прериях, когда вы вынуждены жариться в его пекле – это, скажу я вам, испытание! В другой раз я заблудился на земле команчей; они тогда как раз вышли с белыми на тропу войны. Меня заваливало в туннеле Билли Бронхо на золотых приисках в Нью-Мексико. Я и еще трое ребят ремонтировали фундамент моста Буффало и кессон, в котором мы сидели, порвал канаты и уплыл, куда захотел – еле нашли. Так что я не боюсь острых ощущений, а что касается этой дамочки, так она мне даже нравится.

Мы видели, что он настроен решительно и отговаривать его было бы бесполезно, поэтому я сказал:

– Хорошо, но поспешите с вашим экспериментом.

– Отлично, генерал! – воскликнул он. – Но, думаю, не все еще готово. Те джентльмены, которых подводили к этой девочке, шли вероятно в ее объятия не по своей воле, а? И, я думаю, их связывали перед потехой? Я хочу соблюсти все в точности, так что, может, этот старикан обмотает меня верев­кой, как это положено?

Эти слова были сказаны вопросительным тоном, а пос­ледние из них явно адресовались старику-хранителю. Он по­нял основное из того, о чем говорил американец, хотя скорее всего не оценил всей прелести его акцента и выбранной лек­сики, и покачал головой. Впрочем, его несогласие было чисто формальным, и его можно было без большого труда сломить. Американец достал из кармана золотую монету и сказал, про­тягивая ее хранителю:

– Возьми, приятель, и не бойся ничего. Слава богу, тебя здесь никто не заставляет никого вешать.

Не говоря ни слова, старик достал сильно протертый шнур и связал им нашего американского друга с неожиданной кре­постью. Когда старик приступил к связыванию ног американ­ца, тот сказал:

– Минуточку, прокурор. Сдается мне, что я буду тяжел для тебя. Давай-ка я сам в нее войду.

С этими словами он протиснулся в дверцу Девы. Размеры внутренней камеры подошли к нему как нельзя лучше. Аме­лия наблюдала за процедурой со страхом, однако, предпо­читала больше не вступать в разговор. Потом хранитель на­гнулся и связал вместе ноги американца, так что тот стал совершенно беспомощным в своей добровольной тюрьме. Ви­димо, он наслаждался своим состоянием, так как с его лица не сходила улыбка, к которой мы уже привыкли с женой. Он оживленно говорил:

– Не правда ли, я смахиваю на зародыша? Не скажу, что здесь достаточно места для гражданина Соединенных Шта­тов, чтобы развернуться как следует. Мы гробы себе делаем и то просторнее. Теперь слушай, прокурор. Ты будешь задви­гать дверь на меня медленно, очень медленно. Я хочу про­длить удовольствие и хорошенько прочувствовать ощущение, когда эти ржавые иглы лезут тебе в глаза.

– О, нет, нет! – истерично выкрикнула Амелия. – Это ужасно! Я не могу на это смотреть! Не могу!!!

Американец прервал ее спокойно, но одновременно твердо и с оттенком раздражения:

– Полковник, – обратился он ко мне, однако, глядя на Амелию. – Почему бы мадам не прогуляться? Я очень дорожу ее спокойствием, но я проделал восемь тысяч миль и не желаю упускать возможность посидеть внутри Девы! Я хочу знать, что ощущают лососи, когда их запечатывают в консервные банки, и я это, черт побери, узнаю! А когда вы вернетесь, мы с мадам посмеемся вместе.

Американца было не переспорить, и Амелия, подрагивая всем телом и сильно стиснув мою руку, молча смотрела на то, как хранитель медленно, дюйм за дюймом, ослаблял натя­жение веревки, державшей дверь станка открытой. Лицо Хатчисона просто засияло, когда он заметил первое движение шипов и игл ему навстречу.

– Глядите! – вскрикнул он. – Клянусь, у меня не было ощущения сильнее с тех пор, как я покинул Нью-Йорк! Пос­ледний раз, когда я был в таком состоянии, я дрался с фран­цузским матросом в одном баре, но я не думал, что на этом чертовом континенте, где нет ни баров, ни краснокожих, воз­можны настоящие наслаждения! Эй, прокурор, помедленнее! Не гони лошадей! Я хочу хорошенько порезвиться за мои денежки!

Было такое впечатление, что, подойдя к станку, хранитель почерпнул в ржавом железе и прогнивших веревках умение и знания тех, что служили в этой Башне многие столетия палачами. В течение целых пяти минут он чрезвычайно медленно и в то же время неумолимо ослаблял веревку, сдерживающую дверь. Амелия с ужасом смотрела на его действия, и губы ее белели все больше, а пальцы сжимали мою руку все судорож­ней. Я стал оглядываться в поисках места, куда бы я смог подвести жену, если она опять начнет терять сознание. Потом я посмотрел на нее и заметил, что она что-то увидела в темном углу комнаты вблизи от станка. Это что-то настолько порази­ло ее, что она едва держалась на ногах и не могла произнести ни слова. Я последовал за ее взглядом и увидел огромную черную кошку, выгнувшую свою длинную спину. Ее зеленые глаза зловеще и неподвижно светили из темноты. На миг она выступила из мрака, и я увидел, что она вся измазана кровью своего котенка, которая местами засохла и вздыбила ее шерсть клочками, что придавало ей еще более ужасный вид. Я вскри­кнул:

– Кошка! Смотрите сюда! Кошка!

При моих словах зверь вновь скрылся в темноте. Я успел заметить торжество в ее зеленых демонических глазах. Шерсть на спине торчала в разные стороны, всклокоченная, и от этого кошка казалась крупнее раза в два, чем была на самом деле. Хвост стоял торчком, а спина хищно выгнута. Элиас П. Хатчисон, увидев ее, изумился, но она не испугала его, а наоборот он воскликнул со смехом:

– Пусть она не воображает себя той скво! Тресните ее по загривку, если она попытается выкинуть какую-нибудь шту­ку! Старик превратил меня в куколку жука, и я не могу, наверно, даже плюнуть в нее! Помедленней, прокурор! И смо­три не выпусти шнурок из рук, а то мне не поздоровится!

В ту минуту Амелия тихо вскрикнула, и я был вынужден подхватить ее на руки, иначе она упала бы на пол. Занимаясь женой, я бросил взгляд в тот угол, где пряталась кошка, и увидел ее изготовившейся к прыжку. В следующую секунду она прыгнула.

Однако, как оказалось, ее целью был не Хатчисон, а ста­рик-хранитель. Я видел все, словно в замедленном темпе. Ее когти вышли из-под шерсти на всю длину и были обращены вперед, прямо как у сказочных драконов на китайских кар­тинах. Она упала хранителю на грудь и один из ее ужасных когтей ударил ему в глаз, пробил его насквозь и вышел нару­жу через щеку. По лицу несчастного заструились густые по­токи крови, с ужасным криком – еще, верно, не успев почувствовать боль, – он отшатнулся назад и выпустил из рук шнур, который сдерживал тяжесть двери пыточного станка. Я прыгнул к станку, чтобы подхватить упавший шнур, но было уже поздно: уже более ничем не удерживаемая дверь всей своей тяжестью стала надвигаться на связанного американца, ощерясь шипами и иглами.

Во всем этом кошмаре передо мной на секунду промельк­нуло лицо бедного Хатчисона. Оно помертвело от ужаса. Гла­за его были широко раскрыты и неподвижно уставились на надвигающуюся смерть. Ни одного звука не донеслось до нас из его плотно сжатых губ.

А потом шипы и иглы сделали свое дело. К счастью, конец наступил быстро. Когда я открыл дверь, то, оказалось, что иглы пробили тело Хатчисона очень глубоко и застряли в костях. Поэтому труп американца «приклеился» к двери, и когда я открыл ее, он был ею выволочен наконец из своей ужасной тюрьмы. Немного повисев на иглах и шипах, он мяг­ко сполз на холодный пол, издав последний тихий хрип. Это, видимо, уже был не голос его, а звук падающего истерзанного тела и хруст разрываемых тканей.

Я увидел, что моя жена без движения лежит на полу, я взял ее на руки и вынес на воздух. Я боялся, что она придет в себя и увидит эту ужасную сцену. На лестнице, возвращаясь обра­тно, я увидел хранителя, который прикладывал к зияющей ране на лице окровавленный платок и стонал от ужасной боли. Перед тем, как оказать ему помощь, я заглянул в комнату, где стоял страшный станок. На голове мертвого американца сиде­ла кошка; она громко мяукала и вылизывала изуродованные глаза трупа.

Я думаю, никто не назовет меня жестоким за то, что я схватил первый попавшийся тесак, каких здесь было много, и одним ударом разрубил черную тварь пополам.

Брэм Стокер Окровавленные руки

Первое мнение относительно личности Джакоба Сэттла, которое я услышал, было коротким описательным штрихом: «Это погруженный в себя, унылый малый». Эти слова я услы­шал от его товарищей по работе, и хоть, по-видимому, в них действительно воплощались их мысли, мне такое мнение по­казалось субъективным. Уж слишком мало в нем было тер­пимости, отсутствовал малейший положительный намек, я уж не говорю об исчерпывающей обрисовке личности сослуживца, которая обычно четко устанавливает ту нишу, кото­рую человек занимает в общественном мнении. Кроме того я увидел заметное несоответствие между полученной лаконичной характеристикой и внешностью Джакоба. Я много думал об этом человеке, а постепенно, ближе знакомясь с его окру­жением и образом жизни, по-настоящему заинтересовался им. Он был очень добр, жил крайне скромно и не позволял себе больших денежных расходов сверх своих небольших потреб­ностей. Его отличали такие благодетели, как неприхотливость в жизненных средствах, расчетливость, экономность и спокой­ствие, по крайней мере внешнее. Дети и женщины доверяли ему без малейших колебаний, но, странно, – он избегал их всегда, кроме тех случаев, когда речь шла о болезни. Если он чувствовал, что может помочь, он всегда приходил. Он был несколько неуклюж, но это не вредило ему. Жизнь его проте­кала вдали от всех, в крохотном коттедже, – скорее даже в хибарке, – состоявшем всего из одной комнаты и выходившем окнами на мрачные заросшие вереском торфяники. Образ его жизни казался мне таким одиноким и безрадостным, что я захотел непременно оживить его. Однажды, когда мы сидели с ним у кровати ребенка, который случайно пострадал из-за меня, я предложил ему взять у меня из книг что-нибудь по­читать. Он с радостью принял мое предложение, а когда мы возвращались на заре по домам, я почувствовал, что между нами установилось взаимное доверие.

Книги возвращались всегда в целости и аккуратно в сроки, и через некоторое время мы с Джакобом Сэттлом стали насто­ящими друзьями. Раз или два в воскресенье я пересекал тор­фяники и заглядывал к нему домой. Правда, в таких случаях он был на удивление скован и смущен, так что я даже стал сомневаться в правильности того, что я его навещаю. Зайти ко мне он неизменно и под разными предлогами отказывался.

Однажды в воскресенье я возвращался с долгой прогулки по торфяникам и, проходя мимо дома Джакоба, решил прове­дать, как у него идут дела. Дверь была заперта, и я уже поду­мал было, что хозяина нет дома. Все-таки я постучал. Чисто формально, по привычке, не ожидая услышать никакого отве­та. К своему удивлению, я услышал-таки из-за двери слабый голос. К сожалению, звук был настолько неясен, что мне не удалось разобрать смысл произнесенных слов. Я открыл дверь ключом, выданным мне как-то самим хозяином, и вошел в дом. Я нашел Джакоба лежащим на кровати полураздетым. Он был мертвенно-бледен, и со лба его ручьями стекал пот. Его руки беспрестанно тянули куда-то простыни, совсем как утопающий тянет за собой вниз все, что ни ухватит. Едва я вошел, он вскинулся на кровати, глядя в мою сторону дикими загнанными глазами. С первого взгляда было ясно, что с ним происходит что-то ужасное. Узнав меня, он бессильно пова­лился обратно на подушки, закрыл глаза и только тихонько постанывал. Я постоял у изголовья его кровати несколько ми­нут, пока он приходил в себя и восстанавливал дыхание. За­тем он открыл глаза и посмотрел на меня. В его взгляде за­стыли такое отчаяние и скорбь, каких я, будучи человеком бывалым, признаюсь, никогда не видел. Я присел рядом с ним на кровати и спросил его о том, как он себя чувствует. Он несколько раз повторил мне, что не болен, но потом, изучив меня долгим внимательным взглядом, он приподнялся на лок­те и сказал:

– Благодарю вас за вашу доброту, сэр. Поверьте, я говорю вам правду. Я не болен с той точки зрения, с какой это принято рассматривать. Но только богу ведомо, не является ли мое состояние ужасной порчей, о которой врачи даже не слышали никогда. Я скажу вам, сэр, но, доверяясь вам, требую, чтобы вы не рассказывали об этом ни одной живой душе, так как это может только усугубить мои страдания. Итак, я говорю: меня преследует дурной сон.

– Дурной сон? – переспросил я с улыбкой, надеясь этим ободрить его. – Но сны испаряются с первым лучом солнца. Даже больше того – с пробуждением. – Тут я замолчал, так как еще прежде, чем он заговорил, я увидел ответ на его скорбном лице.

– Нет! Нет! Все это так лишь для тех людей, которые окружены комфортом и близкими, которые любят их. Но не­стерпимой пыткой это становится для тех, кто живет в одино­честве и, главное: вынужден жить в одиночестве! Какое облег­чение принесет мне пробуждение здесь, в ночной тишине, на торфяниках, полных голосами и тенями, которые наводят на меня ужас, еще больший, чем во сне?! О, юноша! У вас нет прошлого, которое бы насылало на тихий мрак ночи рои зву­ков и на пустое пространство – десятки зловещих силуэтов! Дай вам бог не иметь такого прошлого! – В его голосе слыша­лась такая убежденность, что мне ничего не оставалось, как только снять свои возражения по поводу его отшельнического образа жизни. Мне казалось, что я присутствую при действии какой-то загадочной силы, которую я не могу ни постичь, ни измерить. Я не знал, что говорить, и почувствовал облегче­ние, когда он продолжил сам:

– Мне снится это две последние ночи. В первую ночь было очень тяжело, но я выдержал. А вчера само ожидание повто­рения сна было ужасней, чем сам сон. Во всяком случае мне так казалось. Но я заснул – и опять явился тот злой сон. И все страдания, которые я пережил вечером в ожидании его, пока­зались мне развлечением! Я проснулся и крепился, чтобы не заснуть до самого рассвета, а потом не вытерпел и снова за­былся. Сон навалился на меня с новой силой, и, я уверен, те ощущения, которые мне пришлось претерпеть, сравнимы раз­ве что с предсмертной агонией. И вот сейчас опять вечер…

Я выслушал его до конца и постарался впредь говорить с ним легким беззаботным тоном.

– Попробуйте заснуть сегодня пораньше. Пока на дворе еще вечер. Сон освежит вас, и, смею надеяться, дурные ви­дения отныне вас посещать не будут.

На это он только обреченно покачал головой. Я еще по­сидел у него несколько времени, а потом распрощался.

Придя домой, я тут же стал делать приготовления к тому, чтобы провести ночь вне своей спальни. Дело в том, что я решил разделить вместе с Джакобом Сэттлом его ночные тревоги в маленьком домике на торфяниках. Я рассудил, что если он последовал моему совету и заснул до захода солнца, то около полуночи можно ожидать его пробуждения. Поэтому, едва городские куранты пробили одиннадцать, я стоял перед его дверью с сумкой в руках, в которой был мой ужин, огром­ная фляга с вином, пара свечей и книга. Лунный свет в тот раз был необычайно ярок и заливал всю округу. Но от горизонта уже ползли черные гигантские тучи, и вскоре почти дневной свет, который давала луна, сменился плотнейшим мраком. Я вошел в дом, решив не будить Джакоба, который лежал на кровати все с тем же бледным лицом. Он лежал неподвижно, и с него градом катился пот. Я попытался представить, что же за видения проносятся перед этими закрытыми глазами, кото­рые приносят с собой только горе и страдания, отраженные на лице Джакоба. У меня ничего не получилось, воображение изменило мне, и я стал ждать пробуждения друга. Оно пришло внезапно, поразив меня своими признаками. Джакоб со стра­дальческим стоном резко приподнялся на кровати и тут же бессильно упал назад. Губы, побелевшие, словно мел, что-то беззвучно шептали, в глазах стоял неприкрытый ужас.

– Если таковы сны, – пробормотал я вполголоса, – зна­чит, они основаны на страшной реальности. О каком прошлом он говорил?..

В ту минуту он увидел и узнал меня. Меня удивило, что он воспринял мое появление как должное. Обычно только что проснувшиеся люди еще витают в грезах сновидений и не сразу различают реальность. Он издал радостный вскрик и пожал мне руку своими влажными дрожащими руками. Этот наивно-искренний, почти детский жест, тронул меня. Я пред­принял попытки успокоить его:

– Будет, будет. Все хорошо. Я пришел, чтобы провести ночь вместе с вами, и, уверен, сообща мы победим ваш злой сон.

Он выпустил мою руку неожиданно и резко, откинулся на подушки и закрыл себе лицо руками.

– Победим? Злой сон?! О, нет! Нет, сэр, нет! Человеку не под силу справиться с этим кошмаром, ибо он идет от господа! Он является и весь выгорает вот здесь! – С этими словами он несколько раз ударил себя ладонью по лбу. Затем он продол­жал: – Это все тот же сон! Тот же самый! С каждым разом он становится все страшней!

– Что это за сон все-таки? – спросил я, рассчитывая на то, что рассказ принесет моему другу облегчение. Но он резко отпрянул от меня и после долгой паузы сказал:

– Нет, лучше не говорить о нем! Может, он больше не будет меня мучить…

Было ясно, что у него есть, что скрывать от меня. Что-то помимо самого сна… Я сказал:

– Хорошо. Надеюсь, вы видели ваш кошмар в последний раз. Но если вдруг он явится вновь, вы мне все расскажете? Ведь расскажете? Я прошу не из любопытства, но потому, что думаю, что это принесет вам облегчение.

Он ответил мне, как показалось, даже торжественно:

– Если он явится снова, я все расскажу вам.

Затем я попытался отвлечь его внимание от этого страшно­го сна на более мирные предметы. Я достал ужин и пригласил его разделить со мной еду, включая и содержимое фляги. Пища взбодрила его. Я предложил ему сигару, и мы целый час пускали в потолок клубы дыма, беседуя на отвлеченные темы. Мало-помалу его разморило и стало клонить в сон. Он понял это и сказал мне, что теперь чувствует себя прекрасно и я могу идти к себе домой. Но я возразил на это, – уж не знаю теперь: правильно или нет, – сказав, что хочу посмотреть на восход солнца. Я зажег свечу и к тому времени, как он заснул, уже погрузился в чтение.

Книга захватила меня, но человек есть человек, и я… едва успел подхватить ее, когда она стала выскальзывать из моих рук. Это пробудило меня от дремы. Я посмотрел на Джакоба – он спал. Я с удовольствием отметил, что выражение лица его было безмятежное, если не счастливое, губы едва шевели­лись, произнося какие-то невнятные слова. Я снова вернулся к книге и снова стал дремать, как вдруг был приведен в чувст­во голосом, раздававшимся со стороны кровати Джакоба:

– Нельзя с окровавленными руками!!! Никогда! Никогда!

Посмотрев на него, я убедился в том, что он не просыпался. Однако не минуло и минуты, как пришло пробуждение. Он не выразил удивления, увидев меня. Как и в прошлый раз, мне показалось, что при выходе из спящего состояния им овладе­вает сильная апатия ко всему его окружающему. Я сказал:

– Сэттл, расскажите же мне ваш сон. Вы можете ничего не опасаться и говорить совершенно свободно, так как я сохраню конфиденциальность нашего разговора. Пока мы оба живы, я ни словом не упомяну при посторонних обо всем, что вы мне пожелаете доверить.

Он ответил:

– Я сделаю, как обещал. Но прежде вам нужно узнать кое-что помимо сна. Так вам будет легче понять сон. В моло­дости я был школьным учителем. Это была церковно-приходская школа в небольшом городке в западной части страны. Не буду называть имен: к чему это? Я был помолвлен с одной девушкой. Я ее не просто любил… Боготворил! Ну это старая история. И вот, пока мы ждали часа, чтобы соединить наши оба дома в один, появился другой… Он был примерно одних со мной лет. Красив. Джентльмен. Одним словом, обладал всеми качествами, которые притягивают девушек среднего сосло­вия. Моя невеста познакомилась с ним, когда я был на работе в школе. Я часто говорил с ней о нем, умолял бросить его. Я предлагал пожениться как можно скорее, уехать и начинать жизнь в другой стране. Но она не слушала меня, что бы я ни говорил ей! Для меня стало очевидно, что она увлечена им сверх меры. И тогда я решил познакомиться с ним сам и уговорить его обращаться с девушкой великодушно. Я думал, что у него к ней серьезные намерения. Я пришел туда, где его можно было застать, и мы познакомились!

На этом месте своего рассказа Джакоб Сэттл был вынуж­ден прерваться, так как видно было, что у него поднялся ком к горлу, дыхание участилось, стало прерывистым. Немного успокоившись, он продолжал:

– Сэр, бог свидетель, в тот день я не думал о себе! Я любил мою Мэйбл! И я уже смирился с тем, что она любит его! Я уже смирился и желал ей только счастья! Но этот человек вел себя со мной нагло, оскорбительно! Вам, сэр, как джентльмену, вероятно, не понять, каково это – терпеть оскорбительное отношение к себе со стороны человека, который занимает бо­лее высокое положение в обществе. Но я снес это. Я умолял его относиться к девушке бережно, так как понимал, что то, что может быть для него часом развлечения, ей сломает всю жизнь. Ее разбитое сердце пугало меня больше всего, ничего другого я не боялся! Но когда я спросил его о времени его женитьбы на ней, он так расхохотался, что я потерял всю свою вежливость и терпение и заявил, что я не намерен стоять в стороне и смотреть на то, как ее делают несчастной. Он пришел в бешенство при моих словах и стал оскорблять бедную девушку. И тогда я поклялся, что… он больше не принесет ей вреда… Бог знает, как это все произошло дальше!.. Очень трудно потом вспоминать те минуты и… вряд ли кому дано четко зафик­сировать тот момент, когда прозвучало последнее слово и пос­ледовал удар… Одним словом, когда я пришел в себя, он был уже мертв и его бездыханное тело лежало у моих ног. Руки у меня были обрызганы кровью, которая била из его растерзан­ного горла. Мы были одни, да к тому же он был пришлым, и никто из его близких не наводил никаких справок. Одним словом, убийство сошло мне с рук. Его кости, может быть, и до сих пор белеют на дне реки, куда я сбросил его тело. Никто никогда не интересовался его исчезновением. Никто, кроме моей бедной Мэйбл. Но она не смела никому рассказывать. Оказалось, все было напрасно! Вскоре после случившегося я уехал на несколько месяцев, так как мне невыносимо было там оставаться! А когда вернулся, то узнал, что бесчестье ее открылось и, не вынеся его тяжести, Мэйбл умерла. Мне долго не давала покоя мысль о том, что не соверши я своего злого дела – и она была бы жива! Но теперь, когда я узнал, что это убийство было бесполезно, так как он опозорил ее еще рань­ше, оно легло на меня еще большим бременем! Ах, сэр! Вы, человек, который не совершал ничего подобного в жизни, не можете себе представить, как тяжко нести такой грех в душе! Вы, наверно, думаете, что я привык уже к этой ноше. Ничего подобного! Этот грех с каждой минутой все растет и растет! А вместе с этим растет и осознание того, что тебе навсегда за­крыт путь на Небо! От вас это так далеко, что вы даже не можете это понять, и я молю бога, чтобы никогда не оказались в моем положении. Обычно люди не задумываются об этих вещах, потому что у них нет серьезных грехов за душой. Небо для них – всего лишь слово. Они рады бесконечно ждать и пустить ход событий их жизни на самотек. Но вы не можете даже представить себе всю величину страстного желания дру­гих увидеть врата Неба и присоединиться к тем, кто в белых одеждах переступает их порог! Под «другими» я имею в виду тех, кто обречен вечно остаться за этим порогом! Тех, для кого врата Неба будут вечно заперты! И все это воплотилось в моем сне. Передо мной – главный вход небесных врат. Два столба, от которых в разные стороны отходят стены из закаленной стали. А сами они настолько высоки, что попирают облака. Между ними проем очень мал: мне виден только отблеск хру­стального грота, что открывается по ту сторону ворот. Сверкают прозрачные стены грота, и у них – люди в белых одеждах. Они прошли через врата Неба – и их лица светятся улыбками радости! Я стою у самых ворот, мое сердце восторженно бьет­ся, дух захватывает от нетерпения дождаться своей очереди и от страстного желания пройти!.. В воротах два ангела с рас­кинутыми крыльями… О, боже, как суровы выражения их лиц! У каждого из них в одной руке по огненному мечу, в другой – ключи от врат Неба. Рядом стоят фигуры во всем черном, одежды покрывают их почти полностью – видны только глаза. Каждому жаждущему пройти через ворота они подают белые одежды. Совсем такие, в которые одеты ангелы! В воздухе носится тихий шепот, словно шелест листвы, который говорит, что люди должны быть одеты в свою одежду и чтобы она была чиста. В противном случае ангелы не проп­устят их в ворота, но поразят огненными мечами! Я набрасы­ваю на себя свою одежду и выхожу вперед, ко входу… Но… Ангелы прячут за спинами ключи от врат Неба! Они сурово смотрят на мою одежду! Я сам опускаю на нее взгляд… Боже! Все мое платье запачкано кровью!!! С моих рук кровь стекает совсем также, как она стекала там, на берегу реки!.. В воздухе сверкают огненные мечи, все готово для того, чтобы низвергнуть меня, мой ужас безграничен!.. Тут я просыпаюсь. Этот страшный сон приходит ко мне снова и снова! В нем нет ужаса зла, в нем благородный гнев. Я знаю! Этот сон навещает меня не из тьмы, где живут все сновидения. Он послан мне Госпо­дом как наказание! Никогда, никогда не суждено мне пройти в ворота! Потому что и белые ангельские одеяния покроются мерзкими пятнами, едва до них дотронутся мои окровавлен­ные руки!

Я внимательно слушал все, что рассказывал Джакоб Сэттл, но, признаюсь, временами с трудом понимал сказанное. В его голосе было столько потустороннего, грезящего; в его глазах было столько мистического, – порой мне казалось, что он смотрит сквозь меня, как сквозь пустое место, – в самой его манере произносить слова было столько величественного и так это все контрастировало с его поношенной рабочей одеждой и убогой обстановкой комнаты, что я уж даже подумал: «А не сон ли все это?..»

Мы довольно долго сидели молча. Я смотрел на этого чело­века со все возрастающим изумлением. Теперь его исповедь была сделана, его дух, казалось, навечно низвергнувшийся, воспрял вновь, словно молодой стройный стебель. Я должен был бы ужаснуться его рассказом и им самим после него, но, странно, этого не произошло! Конечно, мало приятного ока­заться в роли доверительного лица убийцы, но бедняга пошел на свое кровавое дело, будучи спровоцирован и с такими самоотверженными целями, что я считал себя не вправе осуждать его в чем-либо. Я должен был успокоить его и поэтому заго­ворил с максимальным спокойствием, на которое был спосо­бен, несмотря на то, что сердце мое сжималось под тяжестью услышанного:

– Вам не следует отчаиваться, Джакоб Сэттл. Господь милосерден, и его добрая воля безгранична. Живите и рабо­тайте с надеждой, что наступит день, когда вы ощутите, что грех прошлого искупили. – Здесь я сделал паузу, поскольку увидел, как его сморил сон. Обыкновенный сон. – Что ж, спите, – сказал я. – Я буду возле вас, и дурные сны на сей раз обойдут вас стороной.

Он сделал усилие над собой, чтобы не заснуть сразу и от­ветил:

– Не знаю, как и благодарить вас за вашу доброту сегодня. Но, я думаю, вам будет лучше возвратиться сейчас домой. Я постараюсь уснуть спокойно. У меня такая гора с души сва­лилась, как только я вам все рассказал!.. Если во мне еще осталось что-нибудь от мужчины, то я должен попытаться бороться за жизнь самостоятельно.

– Я ухожу, раз вам этого хочется, – ответил я. – Но послушайтесь моего совета и выходите в люди из своей бер­логи. Живите среди людей! Делите с ними все их радости и печали и это поможет вам забыть наконец вашу собственную беду. Одиночество превратит вас в меланхолика или того ху­же – в сумасшедшего.

– Я все сделаю, – сказал он, находясь уже в полузабытьи, ибо сон уже прочно овладел им.

Я повернулся, чтобы идти, и он, с трудом разлепив веки, посмотрел мне вслед. Я уже взялся было за ручку двери, но быстро вернулся к нему и протянул свою руку. Он пожал ее крепко двумя своими, присев на кровати. Я пожелал ему до­брой ночи самым веселым тоном, на который был способен в тот вечер.

– Мужайтесь, мужайтесь! В мире людей у вас найдется много работы, Джакоб Сэттл! Вы еще наденете белые одежды и непременно пройдете в те ворота!

Я ушел.

Через неделю я обнаружил его дом пустующим. На мои расспросы по его месту работы мне ответили, что он «уехал куда-то на север». Никто не мог сказать точно куда именно.

С того времени прошло два года. Я гостил в Глазго у своего друга доктора Монро. Это был очень занятой человек и при всем желании он не мог уделить мне много времени для того, чтобы показать город. Поэтому я проводил дни в самостоя­тельных экскурсиях: в Троссакс, на озеро Екатерины, вниз по течению Клайда. В предпоследний вечер моего пребывания в городе я вернулся домой позднее обычного, но обнаружил, что мой хозяин тоже опаздывает. Служанка сказала мне, что его вызвали в госпиталь – несчастный случай на газовом заводе. Ужин был отсрочен ровно на час. Я сказал служанке, что пойду навстречу хозяину и к ужину мы придем вместе. Я направился в госпиталь. Я как раз застал его моющим руки в операционной перед уходом домой. Мне захотелось узнать, что это был за случай, с которым ему пришлось иметь дело на сей раз.

– О, обычная вещь! Прогнивший трос – и жизни людей уже не стоят ни гроша! Двое рабочих, чинили газометр, как вдруг трос, что поддерживал леса, на которых они стояли, оборвался! Время было к ужину, и никто их первое время не искал. В газометре около семи футов воды, так что весь ужин бедняги отчаянно боролись за жизнь. В живых остался только один. Ну и потрудились же мы, доставая его! Похоже он был обязан своей жизнью своему приятелю. Мне не приходилось еще встречаться с таким героизмом! Они держались на повер­хности воды, покуда хватало сил. Но в конце концов они так изнемогли, что их не могли поддержать уже ни свет фонарей сверху, ни рабочие, обвязанные веревками и спускавшиеся им на помощь. Тогда один из них встал на дно – вода покрыла его с головой – и дал своему товарищу взобраться к нему на плечи. Вот эти несколько глотков воздуха и решили, кто ос­тался жить, а кто погиб. Когда их вытащили, у них был ужас­ный вид! Вода ведь от времени перемешалась с газолином и дегтем и стала ярко-красного цвета! Тот, что был наверху, на плечах товарища, оказался, словно кровью весь вымазанным! Ужасно!

– А другой?

– О, тот еще хуже! Но это, скажу я вам, редкий человек! Эта борьба за жизнь под водой, без капли воздуха!.. Ужасно, должно быть. Хотя бы по тому сужу, что у него из конечностей в воде хлестала кровь! Смахивает на кровотечения статуй святых и Христа на местах стигматов! Вывод невероятен, но, кто знает?.. Образно выражаясь, бедняге открыты врата Рая! Посмотрите на него; конечно, это не очень приятная приправа к ужину, но вы ведь писатель, вам должно быть интересно. Поверьте мне, это воистину что-то такое, чего бы вам не хоте­лось упустить. При всем разнообразии человеческой природы, я уверен, вам такого раньше видеть не доводилось! – Говоря это, он отвел меня в мертвецкую госпиталя.

На столе лежал человек, обернутый белой простыней.

– Словно куколка, не правда ли? Если бы в каком-нибудь древнем мифе души людей уподоблялись бабочкам, то я бы сказал, что эта куколка была одной из самых красивых, соб­равшей весь солнечный свет на своих крылышках! Смотрите! – С этими словами доктор открыл умершему лицо. Оно было страшно искажено предсмертной судорогой и покрыто кро­вью, но я узнал сразу же! Джакоб Сэттл!

Доктор откинул простыню и дальше, обнажив тело умершего. Руки были сложены на груди. Едва я посмотрел на них, как мое сердце вздрогнуло! В ту минуту я вспомнил ужасный сон, преследовавший бедного Джакоба! Теперь на руках не было ни кровинки. Эти руки мужественного человека были белы, как снег!

Я понял, глядя на них, что злой сон больше не властен над беднягой. Эта возвышенная душа наконец пробила себе путь в ворота Неба! Белые одежды теперь не будут запачканы от рук, коснувшихся их.